Настоящий полковник - Страница 62

На военном аэродроме Валуево нарушен режим секретности. Аэродром используется гражданскими лицами. Используется в преступных целях».

— Кто принял телефонограмму?

— Старший лейтенант Тарасов.

— Какой Тарасов?

— Начальник теплоузла главного здания Министерства обороны.

— Чего?! Какого узла?

— Теплового узла главного здания…

— Что вы такое говорите? С каких это пор телефонограммы, адресованные генералам ГРУ, принимают в бойлерных?! Вы охренели?

— Никак нет! Телефонограмма принята начальником теплоузла главного здания Минобороны. И передана нам. Для передачи вам.

— Кто передал телефонограмму?

— Там написано. Внизу…

— Полковник в отставке Зубанов… — прочитал генерал вслух. — Какой Зубанов? Какой полко…? Кто?!

— Полковник в отставке Зубанов, — подтвердил принесший телефонограмму офицер.

— А ну, быстро его сюда. Быстро!

— Кого сюда?

— Сантехника вашего! Лейтенанта из бойлерной.

— Из теплового узла? — переспросил офицер.

— Хоть из преисподней! Но через десять минут он должен быть здесь!..

Через сорок пять минут испуганный до полусмерти лейтенант, вытянувшись, стоял перед генералом Федоровым.

— Это вы приняли телефонограмму?

— Так точно!

— Вы знаете, почему этот человек позвонил вам? Именно вам?

— Никак нет!

— Да перестань ты орать! Говори нормально. Ты что, его знал?

— Никак… Нет.

— Но почему тогда он набрал твой телефон?

— Не знаю.

— Странно. Зачем ему, обращаясь ко мне, звонить в тепловой узел?

Генерал на минуту замолчал. Потом вдруг подошел к телефону и набрал номер. Очень короткий номер.

— Дайте мне, пожалуйста, номер телефона приемной Министерства обороны.

Генерал быстро написал на листе бумаги цифры.

— Спасибо.

Повернулся к лейтенанту. Развернул в его сторону лист.

— Твой номер?

— Мой, — удивился лейтенант. — А откуда…

— Оттуда, что твоя бойлерная стала приемной. А ты министром обороны. Что он сказал тебе еще?

— Больше ничего. Только передал телефонограмму.

— Ты погоди. Ты мне точно все вспомни! До слова! Что он сказал, что ты ответил. Что подумал. Давай, давай, лейтенант! С самого начала давай.

— Он позвонил. Спросил Министерство обороны. Приемную. Я сказал, что это не приемная. Но министерство. Тогда он попросил принять телефонограмму.

— Кому принять?

— Мне принять. Для вас.

— Как же для меня? Если ты не знаешь, кто я и где меня искать?

— Он сказал — отдай телефонограмму в приемную или любому офицеру военной разведки.

— Ну вот видишь! Что еще?

— Все. Продиктовал телефонограмму. Спросил, кто принял. Сказал, кто передал.

— Как сказал? Как назвал себя?

— Обычно. Полковник в отставке Зубанов. И еще какие-то буквы добавил.

— Какие?

— Кажется, 3 и еще какую-то.

— Может, К?

— Да. К.

— ЗК?

— Кажется, да.

— ЗК, лейтенант, это не просто буквы. Это очень важные буквы. Это всем буквам буквы! Что еще?

— Теперь точно все.

— Он долго разговаривал?

— Нет. Он торопился.

— Почему ты решил, что он торопился?

— Он очень быстро говорил. И в конце сказал, что ему некогда.

— Почему некогда?

— Не знаю. Он не объяснил…

— Тогда давай снова — что он сказал вначале. Что потом. Что в середине. Только так, чтобы слово в слово! Чтобы ни одной запятой не пропустить!..

Глава 35

Полковник в отставке Зубанов лежал на нарах и думал. Думал о свободе. О том, что как хорошо сесть утром за стол на кухне, отрезать кусок от булки, намазать его тонким слоем масла и толстым джема. А потом… Потом снова отрезать и намазать. И снова отрезать и намазать. И снова…

Потом думал, как хорошо пройтись по бульвару. Просто пройтись, вдыхая запах улицы, слыша чириканье воробьев, шорох шагов прохожих и лязг проезжающего мимо трамвая.

Потом…

Никогда за всю свою жизнь полковник не думал просто о жизни. Думал о службе, карьере, наградах, выговорах, выполнении задания, отдыхе. В общем, о чем угодно, кроме самой жизни.

Теперь, когда служба, карьера, выговоры, деньги и прочая мишура перестали что-либо значить, он стал думать о том, о чем следовало думать. Просто о жизни. И о свободе. Без которой жизнь — не в жизнь.

Камеры милицейских КПЗ и следственных изоляторов, в которых содержался полковник, располагали к размышлениям.

За дверью лязгнуло. С грохотом открылось окно.

— На помывку! Готовься!

Ну да, верно, сегодня же банный день! Сегодня зеки имеют возможность вкусить кусочек той, прошлой, свободной, жизни.

Полковник встал возле двери. Через несколько минут она распахнулась.

— Выходи. Руки за спину. Шагом марш. Прошли по коридору. Спустились в подвал.

— К стене!

Переждали цепочку идущих из бани зеков.

— Пошли,

Вошли в раздевалку.

— Раздевайся.

Полковник стянул с себя одежду. И, голый, шагнул в дохнувшую теплом и паром «помывочную», где в полумраке и взблескивающих в свете ламп брызгах копошилось несколько зеков.

Протискиваясь сквозь скользкие, в пене мыла тела, он пробрался к скамье, на которой лежали шайки. Выбрал наименее помятую, налил в нее воды и стал намыливать тело.

Его толкали, наступали на ноги, задевали шайками, но он не обращал на это внимания. Он размышлял о том, почему ему разрешили мыться в общем зале? Допуск к коллективному омовению мог свидетельствовать о смягчении режима содержания. И скором переводе в общую камеру. А мог — о переводе в камеру, которой ему грозили.